——
Разговор с Борисом Гребенщиковым

Борис Гребенщиков рассказал «Огоньку» о том, что ему мешает закончить новый альбом, почему он боится конкуренции и никогда не испытывает ностальгии.

Беседовала Мария Лащева

Третий год подряд Борис Гребенщиков становится арт-директором международного музыкального фестиваля «Части света». Мы встретились с ним за кулисами, между саундчеками исполнительницы мантр Дечен и основателей британского фолк-рока Steeleye Span.

— Чем вам так пришлась по душе работа арт-директора?

— Дело в том, что я в последний раз работал, на моей памяти, в 1986 году, когда в течение четырех месяцев был руководителем самодеятельности в «Тепловом центре номер два». С тех пор я не работал ни секунды. То, что я делал все эти годы (и чем занимаюсь здесь как арт-директор) я веселюсь, я получаю удовольствие. Действительный организатор, двигатель всего и великий человек Илья Бортнюк (продюсер и директор фестиваля «Части света». — «О») говорит мне, мол, ты хотел бы позвать на фестиваль таких-то и таких музыкантов?.. Нет, отвечаю, я хотел бы таких и таких. И называю заведомо невозможные варианты. После чего он через два месяца звонит и говорит: вроде бы с ними договорились. Я вешаю трубку и долго хохочу. Вот и вся моя работа — детское удивление, что и это тоже возможно. Так на этом фестивале появляются люди, о которых я даже не мечтал, что их можно вытащить, но они вытащились с удовольствием. Когда я слышу Terakaft (одна из самых известных туарегских групп, музыканты живут в Кидале и в Тесалите, в пустыне, на северо-востоке Мали. — «О») в Юсуповском саду, у меня в сердце бушует радость, потому что мы сделали невозможное. Или когда приезжал и провел один из своих последних концертов светлой памяти Ранкинг Роджер, великий мастер группы The Beat.

Нет ничего сложного. Нужно просто провести свою жизнь так, как я ее провел, и тогда все начинает происходить само по себе. Многие люди приходят на фестиваль потому, что на афишах стоит имя БГ, и они думают: ну вряд ли он что-то ужасное притащит, и они правы. Невозможно людей заставить что-то слушать. Мы же не коммунистическая партия, чтобы заставлять.

— Вы назвали «Части света» «фестивалем всемирной музыки». Это такая маркетинговая фишка?

— Это не маркетинг, мы действительно стараемся, чтобы на фестивале выступили музыканты с самых невероятных концов света. (В сторону, коллеге) Кстати, исландцев надо на следующий год позвать! 15-летний опыт ведения радиопередачи «Аэростат» дает мне возможность оценить исполнителя более или менее взвешенно, объективно. У меня в передаче музыка со всего мира звучит, и я стараюсь соблюдать баланс.

— Что общего у тех исполнителей, которых вы привозите на фестиваль? Первое — это то, что они вам нравятся, а еще что?

— Их музыка мне нравится, потому что она важна. А важна она с одной точки зрения: мы живем в удивительную эпоху, когда контакты между разными частями света являются не плодом воображения, не фантазией, а повседневной реальностью. Когда Рави Шанкар приезжал на Вудсток, это все-таки была экзотика — вот какой-то индус приехал, вот он играет, и все с удивлением и восторгом слушают его. Теперь это реальность, и удивительность нашего времени в том, что музыка разных частей света постоянно оплодотворяет друг друга, постоянно возникают самые невероятные комбинации. Сейчас, например, я только что ставил на радио невероятную коллаборацию : кельтский психоделический мастер Гриф Рис записал альбом с электроником-миксером из Йоханнесбурга. Получилось идеально. Потому что, как бы расисты ни старались всех нас рассовать по ящичкам и клеточкам, любая нация, обреченная существовать вне всех остальных, вымирает. И будущее именно за смешением культур, рас, всего остального. И когда мы узнаем музыку друг друга, наша музыка становится лучше и богаче.

— Какие еще идеи сегодня транслирует мировая музыка?

— Я не думаю, что в музыке вообще есть идеи, потому что музыка гораздо больше любых идей. Идеи рождаются в уме человека, а ум человека — вообще маленькая вещь и одномерная. Вселенная значительно, бесконечно шире, бесконечно глубже, бесконечно лучше.

— Что вам как музыканту, профессионально, дает такая деятельность, работа с другими группами?

— Я не профессионал, я до сих пор любитель — я люблю то, что я делаю. Но это мне дает возможность посмотреть, потрогать, услышать своими ушами то, как люди с разных концов вселенной занимаются музыкой. Как у них получается то, что они делают. Я слушаю — и мне интересно.

— Берете что-то от других? Мелодии, настроение?

— Я не беру, но у меня всегда есть надежда, что что-то такое мы вместе сделаем. Вот «Аквариум International» — это было двадцать человек народу из самых разных культур мира, но, к сожалению, это — группа, которую очень сложно поддерживать на плаву, это слишком дорого. Но мы, тем не менее, играли, и я потратил все свои деньги на то, чтобы мы дали несколько концертов по всей Европе,— все, что у меня было, ушло туда.

— Зачем вам это было нужно?

— Что может быть прекраснее — создать то, чего еще не было?

— Как на фоне всемирной музыки выглядит русская?

— У меня контрвопрос: что мы назовем русской музыкой?.. Если мы назовем Сережу Старостина (советский и российский этнограф, певец, автор песен, музыкальный продюсер, собиратель и исполнитель русского фольклора. — «О») русской музыкой, то я сниму шляпу и скажу, что Старостин выглядит отлично, на своем месте он не уступает ни одному музыканту в любой части света. Он пишет фантастически красивые песни. А если говорить о современной, коммерческой русской музыке, то независимый судья, не понимающий языка… В общем, не думаю, что он высоко оценит ее. Для меня русская музыка — это Чайковский, Глинка. Я не очень хорошо знаю современную русскую музыку, но все, что я слышал… В общем, мне всегда хотелось сделать все ровно в десять раз ярче, богаче и, самое главное — более идущим от души, не обманывающим. Люди, с моей точки зрения, слишком часто идут на подмену: вместо того, чтобы петь сердцем, поют головой, а часто при этом еще и считают деньги — это смерть для музыки.

— Это — национальная проблема?

— Это — та ситуация, в которую у нас поставлена культура. И чем дальше, тем больше. Когда культурой руководят люди, которые к ней не имеют никакого отношения и не слышали о культуре даже в самом страшном бреду, неудивительно, что они ставят перед ней какие-то другие задачи. Не дело культуры — воспитывать солдат. Дело культуры — воспитывать людей, которые создадут будущее страны. А у нас культура направлена на то, чтобы создать прошлое. Причем воображаемое.

— Но и в этих условиях ваше вдохновение не страдает, вы планируете вот-вот выпустить сразу два новых альбома…

— Я бы не хотел ничего говорить про новый альбом. Когда мы два года назад начали писать этот новый альбом, у меня было ясное представление о том, каким он должен быть. И с каждым месяцем, с каждой записью, которых уже сделано бесчисленное количество, я понимал: нет, мы делаем вчерашний день, а нужно делать завтрашний. Сейчас у меня в работе вещей пятнадцать, а нужно еще десять, тогда мы сможем определить точно, что пойдет в новый альбом, а что будет в сборнике синглов, который тоже хорошая вещь. Название приходит само, когда уже все готово. Но главное для меня — создать музыку завтрашнюю. Сегодняшняя — это уже скучно.

— Какая сила двигает вас вперед и заставляет искать эту завтрашнюю музыку?

— Я чувствую потребность отдариться миру красотой, потому что мир постоянно дарит мне проблески такой невероятной силы, такой фантастической гармонии. Я вижу это и думаю, что должен что-то отдать взамен. То, что «Аквариум» пытается делать с самого начала, с 1972 года,— это попытка создавать то, что мы можем подарить.

— Гармонии вы давно достигли, зачем еще что-то искать?..

— Потому что время — оно идет, все время растут новые поколения, растут новые люди. Мне очень повезло, что у меня были и есть очень хорошие учителя, я люблю учиться, я все время вижу: ага, а вот этого я еще не пробовал! И мне все время хочется донести то, чему научился я, до всех остальных.

Без красоты люди умирают. Вот в чем проблема каждого тоталитарного общества. Оно подменяет красоту дешевкой. Потому что дешевка безопаснее. Дешевку одобряют все.

Любой страной, как правило, руководят люди, у которых отсутствует вкус. Как говорил кто-то из великих: «Бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы». Как правило, у руководящих чинов всех стран очень средний вкус. Когда они пытаются подстроить искусство под средний вкус, они его просто убивают, таким образом убивая будущее нации. Потому что будущее всегда за бунтом, за смешением самых ярких понятий, самых свежих идей — тогда нация будет жить и процветать.

— Вы уже прочли недавно вышедшую книгу мемуаров Джоанны Стингрей, где вы стали одним из главных героев?

— Она присылала мне на сверку три или четыре главы, чтобы там не было никакой лажи,— вот их я читал. Я Джоанну очень люблю, поэтому пусть пишет сколько угодно, если она что-то выдумывает — тем лучше.

— Она описывает Ленинградский рок-клуб как совершенно фантастический, идеальный мир свободных людей. Это все-таки ее фантазия? Вряд ли за время своих поездок она могла полностью понять внутренний мир советского рокера…

— Она видела только один процент из происходившего. Все было еще намного лучше! Это и была настоящая фантастика. Меня радует, что она это все восприняла так же, как и я,— мифическое время, где не существовало никаких законов, и мы делали все, что хотели. Никто из нас, музыкантов, не имел отношения к власти, государству, официальному искусству. Поэтому мы были свободны. Мы говорили: «Нам не нужны ваши деньги!». Хотя никто бы нам никаких денег и не дал никогда. Отказываясь от денег, ты становишься свободным — тебя не на что ловить! Я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь снял фильм про рок-клуб, про 1980-е годы, я давно предлагаю. Как звали того джентльмена, который снял фильм «Long way home»? Да, Майкл Аптед! он ещё потом снял очередного Джеймса Бонда. Мы с ним много выпивали шампанского и говорили, что ему стоило бы снять фантастический фильм про Ленинградский рок-клуб. Это было бы невероятной красоты кино, потому что у нас на самом деле не было никакого горизонта, никаких границ.

— Испытываете ли вы в таком случае ностальгию, когда говорите про те времена?

— Я даже отдаленно не понимаю, что такое ностальгия. Ностальгия, по-моему, это чувство, которое испытывают пожилые люди, вспоминая свою воображаемую молодость, когда им якобы давали девушки. Но им девушки не давали никогда, тут и придумывать нечего.

— Но было ли что-то в те годы, чего нет сейчас?

— Нет такого. Сегодня существует огромная инерция названия группы «Аквариум» и имени Гребенщиков, и мы можем себе намного больше позволить. Соответственно повышаются требования к самому себе. Промашки по ритму я позволить себе уже не могу.

— В новой части своих мемуаров Джоанна вспоминает, как вы впервые попали в американский супермаркет и растерялись у полок с сотней сортов кофе…

— Это смятение прошло в течение пятнадцати минут. Я быстро разобрался.

— Она вспоминает, что тогда вы сказали: «Как может человек заниматься творчеством, если ему надо стоять и выбирать между таким количеством сортов кофе?». Что вы думаете сейчас — есть ли связь между творчеством и внешними обстоятельствами?

— Есть прямая связь между музыкой и настроем людей, которые ее делают. Когда на российскую фабрику спускают обязательство поставить сто тонн сыра, но не дают возможности делать его из качественного материала, приходится производить некачественный товар. А когда сыровар из крошечного графства в Англии делает свой собственный сыр, он никуда не торопится, он вкладывает в него душу и умение. И поэтому, когда приходишь в британский магазин сыра, и этих сортов там сотни, понимаешь, что это проявление самоуважения человека. И думаешь: моя музыка не должна быть хуже, она тоже должна быть индивидуальна и самого высшего качества, которое только может быть, иначе просто конкуренция не даст тебе выжить.

— Для вас актуально такое понятие, как конкуренция?

— У меня конкуренция очень серьезная. Все группы, которые здесь выступают сегодня,— это мои конкуренты. Я слушаю их и думаю: вот это они делают лучше. Только что наш ударник ирландец Лиам Брэдли говорит: ты послушай, что мой коллега из Steeleye Span делает, это же мой учитель. И я внимательно слушаю, потому что мы хотим сделать свою музыку лучше всей остальной.

— Только что вы с группой обсуждали список песен, которые будете исполнять на концерте, и сказали, что обязательно надо сыграть «Стаканы». Не хотите разочаровывать поклонников, которые ждут хитов?

— Дело в том, что я уже почти 15 лет вижу, какое воздействие производит эта песня на моих слушателей. Эта мелодия очень старая, я ее услышал в исполнении ирландской группы Тhe Wolfe Tones, когда ездил по городу на машине, слушал, и у меня просто в качестве шутки написался под нее текст «Ну-ка, мечи стаканы на стол…». Потом я подарил ее на день рождения своей жене. Мне бог дал жену, которая очень важна в моей жизни и жизни всего «Аквариума», потому что она первый и самый беспощадный судья. Ей не нужно меня хвалить, если ей не нравится. У нас с ней дико разные точки зрения абсолютно на все, но, если она говорит, что здесь с ритмом не очень или здесь скучно, я прислушиваюсь. Спорю, ругаюсь, говорю: ты ни хрена не понимаешь, никогда больше тебе играть ничего не буду, но при этом всем говорю своим: слушайте, там на 16-м такте у нас провис… Поэтому она — любимый человек и бесценный компаньон, который показывает мне, что и когда у меня идет не так.

И вот она получила в подарок песню — «Стаканы», перед этим записанную в Нью-Йорке. Только потом выяснилось, что эта песня очень сильно работает. С тех пор мы играем ее почти на каждом концерте, и не потому, что нужно играть хиты — я бы тогда играл «Город золотой» — но потому, что у нас во всем «Аквариуме» нет ничего, что работало бы на уровне этого ритма, а это очень древний ритм, очень древняя мелодия в традиции ирландской, кельтской,когда на мелодию новые слова каждый век-другой пишутся. То, что она действует так сейчас на всех людей,— это подарок нам. Было бы нечестно удерживать у себя то, что предназначено для всех. Ведь, когда делишься красотой, это всегда воздается.
——

https://…